Неточные совпадения
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к
барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи,
барин не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то,
мол,
барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Одни судили так:
Господь по небу шествует,
И ангелы его
Метут метлою огненной
Перед стопами Божьими
В небесном поле путь...
«Вишь, тоже добрый! сжалился», —
Заметил Пров, а Влас ему:
— Не зол… да есть пословица:
Хвали траву в стогу,
А
барина — в гробу!
Все лучше, кабы Бог его
Прибрал… Уж нет Агапушки…
Крестьяне, как
заметили,
Что не обидны
баринуЯкимовы слова,
И сами согласилися
С Якимом: — Слово верное:
Нам подобает пить!
Пьем — значит, силу чувствуем!
Придет печаль великая,
Как перестанем пить!..
Работа не свалила бы,
Беда не одолела бы,
Нас хмель не одолит!
Не так ли?
«Да, бог милостив!»
— Ну, выпей с нами чарочку!
— Слыхал,
господа головотяпы! — усмехнулся князь («и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!» —
замечает летописец), — весьма слыхал! И о том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие
господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову в салфетку и отправился домой.
Первый ряд, как
заметил Левин, Тит шел особенно быстро, вероятно, желая попытать
барина, и ряд попался длинен. Следующие ряды были уже легче, но Левин всё-таки должен был напрягать все свои силы, чтобы не отставать от мужиков.
— Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте,
мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про себя помнил, как
барина обирать, да енотовые шубы таскать!
Посмотревшись в зеркало, Левин
заметил, что он красен; но он был уверен, что не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном Аркадьичем. Наверху, у поклонившегося, как близкому человеку, лакея Степан Аркадьич спросил, кто у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что
господин Воркуев.
Теперь же, если уже ему бросали эту перчатку, то он
смело поднимал ее и требовал назначения особой комиссии для изучения и поверки трудов комиссии орошения полей Зарайской губернии; но зато уже он не давал никакого спуску и тем
господам.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который
мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы,
господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
—
Господин Печорин! — закричал драгунский капитан, — вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам
заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью — и нас увидят.
Когда я ему
заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: «И,
барин!
Разговор сначала не клеился, но после дело пошло, и он начал даже получать форс, но… здесь, к величайшему прискорбию, надобно
заметить, что люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах с дамами; на это мастера
господа поручики и никак не далее капитанских чинов.
— Да что ж,
барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма! — Сказавши это, он так покосил бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только
заметил он, что Селифан подгулял.
Капитан-исправник
замечал: «Да ведь чинишка на нем — дрянь; а вот я завтра же к нему за недоимкой!» Мужик его деревни на вопрос о том, какой у них
барин, ничего не отвечал.
Проходивший поп снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: «
Барин, подай сиротинке!» Кучер,
заметивши, что один из них был большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла прыгать по камням.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он
заметил, что они ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Между дерев мелькала белая каменная церковь. В конце улицы показался
господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руке. Облизанный аглицкий пес на высоких ножках бежал перед ним.
И, уж конечно, она не могла
заметить в эту минуту одного незнакомого ей
господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам.
— А хорошо вам жить,
господин Заметов; в приятнейшие места вход беспошлинный! Кто это вас сейчас шампанским-то наливал?
В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила:
господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и
заметил его.
Господину Заметову прежде всего ваш гнев и ваша открытая смелость в глаза бросилась: ну, как это в трактире вдруг брякнуть: «Я убил!» Слишком смело-с, слишком дерзко-с, и если, думаю, он виновен, то это страшный боец!
—
Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с
господином Лужиным.
— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился… Вон
господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон
господин Заметов видел деньги-то. А что,
господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
Карандышев. Да,
господа, я не только
смею, я имею право гордиться и горжусь! Она меня поняла, оценила и предпочла всем. Извините,
господа, может быть, не всем это приятно слышать; но я счел своим долгом поблагодарить публично Ларису Дмитриевну за такое лестное для меня предпочтение.
Господа, я сам пью и предлагаю выпить за здоровье моей невесты!
Да ты должен, старый хрыч, вечно бога
молить за меня да за моих ребят за то, что ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками…
—
Господа, уж это что-то на Бедлам похоже стало, —
заметил он вслух.
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка.
Заметив, что
барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: — Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть —
месть царю,
господам, рычащая, беспощадная
месть какого-то гигантского существа.
— Не попал,
господа! Острамился, простите Христа ради! Ошибся маленько, в головизу
метил ему, а — мимо! Понимаете вещь? Ах, отцы святые, а?
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие к ним как выражение революционной вражды к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению к людям, особенно к тем, которые
метят на роли вождей, «учителей жизни», «объясняющих
господ».
— Ну, уж
барин! —
заметил язвительно кучер. — Где ты этакого выкопал?
— Как ты
смеешь, когда
барин приказывает? — закричал Тарантьев. — Что ты, Илья Ильич, его в смирительный дом не отправишь?
— Где же это видано, сначала пол
мести, а потом со столов убирать?..
Барин оттого и гневается…
— Огорчил! — шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового жалкого слова. Он
метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь спасения, и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное отражение, и лицо
барина.
Коляска остановилась. Все эти
господа и госпожи вышли из нее, окружили Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго не
замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один
господин в лорнет.
Обломов философствовал и не
заметил, что у постели его стоял очень худощавый, черненький
господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.
«Что за
господин?..какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», — все это застучало ему в голову. — «Какой-то!» Что я тут делаю? Как что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж вот уж в свете родился вопрос: что я тут делаю?
Заметили… Ах, Боже мой! как же, надо что-нибудь…»
— Нет! Я ядовитый человек! — с горечью
заметил Захар, повернувшись совсем стороной к
барину. — Кабы не пускали Михея Андреича, так бы меньше выходило! — прибавил он.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома! Он и служи
барину, и
мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда голос
барина заставлял его покидать лежанку.
— Как он
смеет так говорить про моего
барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать такого
барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради
господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
— Оробела, барыня, не
смею! — сказала Матрена, подходя к
барину.
— Позови людей, старосте скажи, всем, всем: хозяин,
мол, приехал, настоящий хозяин,
барин!
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не
замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то
господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Я был убежден, что Васин считает этого
господина ни во что, но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно
заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
— Это вы так не
смеете! Это если б я
барину тотчас доложил, то вас сию же минуту при записке можно в участок препроводить. А замахиваться руками не
смеете…
— Я очень хорошо знаю
господина Васина, —
заметил князь.
При этом
замечу, что Макар Иванович был настолько остроумен, что никогда не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего
господина Андрея Петровича» своим «благодетелем», хотя и прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.